Словотворие Литературное творчество Дом из цикла "Деревенские рассказы" Бумага

ДОМ

Звезды  еще  ярко  сверкали  в  предрассветном  сумраке, когда  Прохор  вышел  во  двор. Вдали  стелился  белесый  туман   и  бесшумно полз  все  ближе  к  реке. Из  сеней  вкусно  пахло  хлебом  и  соломой, таким  родным  и  привычным  с  самого  детства  запахом. Сырой  воздух  пробирал  до  костей  и  приятно  щекотал  нос, еще  не  привыкший  к  холоду  после домашнего  тепла. Прохор  аккуратно  ступил  новыми  сапожками, обильно  смазанными  дегтем, на  ворох  опавших  желтых  листьев  и  с  тяжестью  вздохнул, оглядев  овин, дом, сарай, на котором  он  всего  неделю  назад  латал  с  отцом  крышу. Чья-то  теплая  рука  осторожно  легла  ему  на  плечо.

-          Сынок, - отец  широко  улыбнулся  беззубым  ртом, - ты  картуз  забыл.

Ох, как  давно  он  мечтал  о новом  картузе. Прохор  кивнул  и  бодрым  шагом  направился  к  калитке.

-          Ты  уж  пиши, Прошенька, всеж-таки  в  город  едешь  не  на  день  или  два, а  надолго – учиться  едешь! – крикнула  выбежавшая  на  крыльцо  мать.

Дядька  обещал  подвезти  по  пути. Его  лошадка, хмуро  кивая  головой, нетерпеливо  перебирала  копытами. Прохор  ловко  забрался  на телегу  и  окинул  последним  взглядом  дом. Дядька  тронул,  заскрипели  колеса – поехали.

Как  только  скрылась  из  виду  телега, жена  уже  в  сотый  раз  за  последнюю  неделю  заплакала  и  укоризненно  посмотрела  на  Андрея.

-          И  зачем  ему  скажи  твои  книги? Он – крестьянин. Самое  время  учиться  землю  пахать, сеять, жать, косить. А  ты…

-          Глупая  ты  баба, Тася, глупая! Ему  в  люди  выбиваться  надо. Неужто  хочешь, чтобы  и  сын  твой  всю  жизнь  гробился  на  пашне? Грамотным  теперь  хорошо, Тася. Думаешь, мне  легко  было  решиться, но  я  трезво  мыслю, а  тебя  ослепила  твоя  бабья  любовь.

Настасья  махнула  рукой  и  вошла  в  избу. Андрей  уселся  на  крыльцо, глупо  ощарился  и  закрыл  ладонями  лицо – так  сидел  он  несколько  минут, потом  достал  самокрутку  и  задымил.

Прибыл  Прошка  в  школу  через  три  дня, по-свойски  простился  с  дядькой, и  вошел  в  каменное  двухэтажное  здание. После  регистрации  его направили  в  цирюльню. У  Прошки  всегда  были  густые  пышные  волосы, и, когда  он  увидел  себя  бритым  в  кривом  потемневшем  зеркале, на  глаза  навернулись  слезы. Потом  Прошку провели  в  отведенную  ему  комнату, где  он  должен  был  проживать  еще  с  четырьмя  такими  же  как   и  он  мальчишками, которые прибыли  издалека. Вещей  у  Прохора  было  немного, а  потому  он  довольно  быстро  поднялся  по  скрипящим  ступеням  широкой лестницы (как  ни  странно, но  в  каменном  здании  лестница  была  деревянной).

Обстановка  комнаты  оставляла  желать  лучшего, да  и что  можно  было  требовать  за  те  гроши, которые  платили  родители  ребят. Возле  окна  притулился  дубовый  стол, уже  порядочно  за  свою  долгую  жизнь  исписанный  чернилами. Вдоль  стен, оклеенных старыми  газетами, стояли  четыре  кровати, две  с  одной  стороны, две -  с  другой. У  самого  входа  замер  перекосившийся  шкаф. Возле  окна  сидел  худой  мальчишка  с русыми  волосами, серыми  глазами  и  усыпанным  веснушками  кривым   носом.

-          Привет! – невесело  сказал  он, - Откуда  будешь?

-          Привет! Издалека.

-          Ну, это, как  уж, это  понятно.

-          Так  раз  понятно, то нечего  и  спрашивать, - сердито  ответил  Прошка.

-          Как  хоть  звать  тебя?

-          Прохором.

-          А  меня  Косой.

-          Такого имени  не  существует, чего  брешешь?

-          Косой, говорю, и  все  тут.

-          Ну  и  черт  с  тобой, брехун!

-          Та кровать  моя, - Косой  указал  тонким  бледным  пальцем  на  кровать  слева  ближе  к  окну.

Прошка  недовольно  посмотрел  на  нового  знакомого  и отвернулся.

Через  несколько  дней  прибыли  еще  двое  мальчишек: маленький  и черненький – прямо  цыган – Юрка  и  кряжистый  задиристый  Витька  Сопля.  Он  вошел  в  комнату,  резко  толкнув  дверь  ногой, презрительно  окинул  присутствующих  противным  ехидным  взглядом  и, пачкая  грязными  сапогами  пол, проследовал  к  последней,  свободной  кровати.

-          Ну, как  звать? – спросил  Косой.

-          Витька  Сопля.

Прошка рассмеялся, Юрка  прыснул  в  подушку, а  Косой  как-то  по-детски  глупо  улыбнулся.

-          Чего  ржете, кони? Ну, Сопля, ну  и  чего? Тьфу  на вас!

Мальчишки  успокоились.

-          Да, ладно, перестань. Уж  и  посмеяться  нельзя.

Сопля  положил  тяжелые  мешки  под  кровать  и  достал  из-за  пазухи  краюху  теплого хлеба. Ребята  жадно  посмотрели  на  него.

-          Чего  зыркаете. Нехай, голодные! Держите, - он  отломил  каждому  по  маленькому  кусочку  и  положил  на  стол.

Мальчишки  нерешительно  взяли  хлеб  и  впились  в  него  зубами.

Сначала  отношения  были  довольно  напряженными, но  со  временем ребята  привыкли  друг  к другу, немного  успокоились.

Каждый  день  начинался  с  умывания, которого  Витька  всякими  способами  избегал. Затем, наскоро  поев, они  все  вместе  шли  в соседнее  здание учиться.  Первым  уроком  было  слово  Божье. В  классную  комнату, неся  впереди  себя  огромное  необъятное  брюхо, входил  поп. Он  пыхтел, отирал  со  лба  пот, почесывал  длинную  седую  бороду. Осенив  всех присутствующих  крестом, он  тяжело  вздыхал  и  начинал  проповеди. Косой  всегда  серьезно  слушал  и  старался  понять  все  заумные  слова, произносимые  батюшкой, и  ребята  над  ним  подшучивали. Вторым  уроком  было  правописание. Здесь  Прошке  не  было  равных, и  откуда  что  бралось? Его  тетрадки  учительница  всегда  ставила  в  пример  другим. А  вот  с  арифметикой  Прошке  не  так  везло, еле  перебивался  с  тройки  на  тройку.  Он  никогда  не  представлял себе, как  интересно  читать  книги  и  как  занимательно  потом  думать, а  как  бы  ты  поступил  в  той  или  иной  ситуации.  Но  больше  всего  Прошку  увлекали  география  и  история. Ему  нравилось  спорить  с  худым, длинным  как  трость  и  нервным  преподавателем, который, чувствуя  свою  неправоту, визгливо  кричал: «Вон! Вон! Вон!».

Однажды  Юрка  налил  на  стул  попу  чернила, а  тот  за  своим  пузом  и не  увидел, сел, да  еще  так  хорошо  поерзал, чтобы  поудобнее  было. Потребовалось  что-то  на  доске  начертить, кряхтя,  он  поднялся, состроил  недовольную  мину  и  стал  метаться  в  поисках  спрятанного  все тем  же  Юркой  мела. По  классу  прокатился  взрыв  хохота, у  попа  на  заду  было  широкое  пятно. Он  истерически  крякнул  и  громовым  басом  вопросил: «Что? Собаки,  молчать! Господи,  помилуй, Господи,  помилуй  мя  грешнаго». Как он  только  ни  вертелся, чтобы  увидеть  то,  что  так  рассмешило  учеников, задирал  кверху  одетую  в  честь праздника  светлую  расшитую  золотом  епитрахиль, вертел  задом, как, бурый   медведь, задирал  ноги, пытался  повернуть  едва  налезавшую  на  его  жирные  телеса  рясу. Наконец, он  успокоился  и  молча  оглядел  притихших  мальчишек.

-          Кто? Спрашиваю, кто?

Все  сжались  и исподлобья  глядели  на  палача.

-          Прошка  это, батюшка! – воскликнул  сын  местного  ремесленника, который  с  первого  дня  люто  возненавидел  Прохора.

-          Вот, пожалуйста, - поп  закатил  глаза  к  небу, - Воспитывай  их! Неблагодарные.

Поп  подошел  к  Прошке  и  за  ухо  вывел  его  в  коридор.

-          Десять  плетей, - громко  гаркнул  он, толкнул  мальчонку  навстречу  крепкому  старику, приближающемуся  мелкими  шажками  и  впивающемуся  своими  мелкими  ядовитыми  глазками  в  Прошку.

Крайняя  несправедливость  до  глубины  души  возмутила  Витьку, Юрку  и Косого. После  занятий, в  течение  которых  Прошка  по  старинке  стоял на  коленях  перед  иконостасом,  ребята  заловили  карапузика, так  они  называли  обидчика, и  избили  его.

-          Это, я  вам отомщу. Вы  прознаете, как  обижать  горожанина. Деревенщины, пустоголовые  жабы!

И  действительно  на  следующий  день  уже  все  трое  получили  по  пять  плетей.

Но  все это  были  мелочи  жизни. Особую  радость  дарили  ребятам  воскресные  ярмарки, когда  можно  было  пополнить  свои  продуктовые  запасы, конечно  не совсем  честным  способом.  Кто  плюшку  утянет, кто  пару  крупных  картофелин, кто  сахар. Прошка  специализировался  на  сале, уж  очень  он его  любил.

Так  медленно  текли  дни. Прошка  с головой ушел  в  новую  жизнь. Родителям  писал  ежемесячно  несколько  строчек, так, чтобы  не беспокоились. Но постепенно  приелась  и  новая  жизнь, и  Прошка  стал  вспоминать  деревню.

Как-то  вечером  он  лежал  на  своей  кровати  и  читал  книжку. Сначала  она  показалась  ему  скучной,  и  он  уже  хотел  ее  отложить, но  несколько  строчек  заставили  его  остановиться: «Как  чист  воздух  в  бескрайних  полях, как  весело  щебечут  в  лесу  птицы. Рассвет, который  встает  над горизонтом, роняя  блики  на  поверхность  реки, - вот  где  душа  моя  теперь». У  Прошки  больно  защемило  сердце, и  как  он  не  пытался  сдержаться, горячие слезы  побежали  по  бледным  уставшим  щекам. Там  за  сотни  верст  осталось  его  сердце, там  скачет  на  закате  в  поле  Вороной, там  спит  под  скрипучим  крыльцом  Пескарь, старый  лохматый  пес, там  стоит  в  теплом  хлеву  Долька – молодая  телушка, которую  Прошка  сам  растил. В  этот  момент  в  комнату  вошел  Витька.

-          Ты  чего, старик? Чего  ноешь?

Прошка  угрюмо  посмотрел  на  приятеля:

-          Отстань, Сопля!

-          Хмырь, хватит  слюни  пускать, пошли  к  ребятам!

Прошка  вскочил  с  кровати. Невысказанная  боль, обида, грусть – все  слилось  в  искрометном  ударе. Витька  с  грохотом упал. Из  носа  его  тонкой  струйкой  текла  кровь. Витька  мгновенно  вскочил  на  ноги  и  обрушил  на голову  Прошки  каскад  ударов. Он запыхался  и сел  на  край  своей  кровати:

-          Дурак! Дурак! Ты  чего  с  ума  сошел? Больно, Прошка, больно?

Прошка молчал, только  тихо  всхлипывал. Витька  встал, потоптался, потоптался  и  хлопнул дверью – ушел.

Ночью  приснилась  Прошке  мать, как  суетится  она  у  печи, как  таскает в ведрах  воду. Прошка  проснулся  весь  в  поту, заплакал, крепко  зажав  рот, чтобы  не  услышали  мальчишки.

Каждое  утро  и каждую  ночь  Прошка  вставал  и  засыпал  с  одной  мыслью  о  доме. Вспоминались звуки  гармони, плачущей  за рекой, свежий  запах  хлеба, мокрый  нос  новорожденного  котенка, тыкающийся  в  руку.

Однажды  утром  ребята  проснулись  и не увидели  Прошки.

-          Странный  он  какой-то  последнее  время, - посетовал  Юрка.

-          Да  уж, - вздохнул  Витька.

-          Это, может,  чего  случилось, а? – пролепетал  расстроенный  Косой.

Тут  Витька  махнул  на  него  рукой, указывая  молчать.

-          Вот  записка! Читаю: «Косой, Юрка  и  ты, Витька, вы  простите  меня. Но  не  могу  я  больше. Убег. В  родную  деревню  хочется, не  жисть без  нее  мне. Не  вернусь  больше. Вы-то  учитесь  хорошо. Я  вас… Ну  в  общем  полюбил  я  вас, но  на  землю  родную  тянет, сил  нет. А ты, Витька, прости  за  то, что  было…»

Бумага  выпала  из  рук  Витьки. Губы  задрожали, он  как-то  покраснел и  отвернулся. Юрка  шмыгнул  носом, тоже  отвернулся. И  только  Косой  не  сумел  сдержаться  и  заревел  как  маленький  ребенок.

Шел  конец  октября, но  снега  еще  не  было. Вот  уже  несколько  дней  кряду  моросил  холодный  осенний  дождь, и  суровый  ветер  срывал  с  деревьев  оставшиеся  листья. Во  дворе  громко  залаяла  собака. Андрей,  наскоро  надев  сапоги, выбежал  в  сенцы, потом  промчался  по  грязной  размытой  дорожке  и  отворил  калитку, да так  и  ахнул. За ней  стоял  весь  измокший  и  замерзший  Прошка. Они  пристально  посмотрели  в  глаза  друг  другу. Минуту,  вторую  стояли  молча. Резким  движением  отец  прижал  Прошку  к  груди  и  поцеловал  в макушку. Мать  в  волнении  выглянула  во  двор – больно  муж задержался, да  так, как  и  была, босиком, в  одной  сорочке  выскочила  на  крыльцо. Слезы  побежали  у  нее  по  щекам. Прошка  и  сам  не  сдержался, заревел, упал  на  ступеньки, обхватив  руками  ноги  матери.

Прошку  накормили  домашними  блинами, щами, картошкой  с  луком. Ни  отец, ни  мать  ничего  не  спрашивали, то ли сердцем, то  ли  душой  почувствовали, что  произошло.

Ранним  утром  Прошка  вышел  в  поле, набрал  в руку  сырой  земли  и  приложил  к  щеке, посмотрел  в  небо, посеревшее, но  безоблачное.  Над  ним  пролетел голубь, сделал  круг  и  скрылся. Пожелтевшая  трава  трепетала  от  порывов  ветра, будто преклоняясь  перед  его  могуществом. Прошка  вдохнул  молодой  грудью  свежий  воздух  и  на  выдохе прошептал: «Здесь  моя  жизнь, здесь мой  дом!».

29    января  2001 года.