ВОЛЧЬИ ЯГОДЫ, малая повесть.
ЭПИЗОД 1: вороноглазая, тишина и дом;
Грелку приносят перед отбоем, и ее тепла хватает практически на всю ночь, но именно под утро, на рассвете, и наступают самые жестокие холода. Они подкрадываются издалека - сквозь незаделанные щели в окнах, из глубины остывших батарей и через рассохшиеся, осыпающиеся крошками дырки в углах, - но каждый раз неумолимо и неотступно.
Безжалостно, и тонкое одеяло, свернутое узлом и засунутое в просвет между кроватью и стеной никак не может этому помешать.
Тугой мешочек с оттягивающейся петлей на вкрученной пробке почти остыл, втянув в себя по кусочкам окружающий полумрак, холод и заоконную синь; я чувствую их разряженность возле себя, но знаю, что скоро это повторится в обратном порядке - когда, отдав наконец все крупицы тепла, он начнет действовать против меня, охлаждая и вымораживая отданные частички.
У меня влажные ладони, покрытые горячей испариной, и продрогшие пальцы на ногах, похожие на негнущиеся штативы. Я боюсь шевелиться. Спину царапает холод, щеку и край глаза - простроченный угол вялой подушки, а внутри набрякает, щетинясь, горячная колючая пустота. Плавится, прогибая как податливый воск, мнет и давит изнутри, потягивая и выкручивая суставы, и я боюсь этой боли, которой, в сущности, еще нет, чувствуя, как внутри медленно вытягиваются, норовя погнуться и связаться узлом, кости. Они пытают меня перед рассветом и будут пытать, когда темнота и ночь рассеются, выцветая и разбухая до назойливо утренне-серого, если не...
...Где-то на периферии слышится звон - рядом ли или просто почудился звук, долетевший издалека, сквозь перекрытия стен и вентиляционные трубы. Угрюмо встряхиваясь и тряся пыльным оперением, заснувшая в дальнем углу палатная тишина ловит его на лету, кромсая и погребая в пасть, так, что я не успеваю понять, чем это было. Но уже чувствую изменения, которые тот вызвал собой. Будто звуковая волна, пролетевшая в стылом ночном воздухе, оставила за собой искрящийся дрожащий свет, продолжающий до сих пор еле слышно вибрировать отголосками в синем водянистом глубинном полумраке.
Гулкий звук - сухой треск выключателя. По ту сторону покачивающейся двери в темноте, выделяясь особенно остро и перечно, цыкает коридорная лампочка, разгораясь туманным, неверно-оранжевым матовым светом. Стеклянная вставка в перегородочной двери вздрагивает и искрится по ту сторону мелкими дробящимися бликами в непрозрачной заклеенной поверхности, норовя рассыпаться под напором.
Мне хочется видеть все это, но вместо рассыпающегося света я слышу, как впало щелкает выключатель, проваливаюсь внутрь, что-то утробно клокочет и цыкает, но света нет, потом с тугим хрустом и возней распахивается вся дверь, отмахиваясь в петлях.
Сестра заглядывает внутрь палаты сонными после ночного дежурства густо подведенными черными глазами и снова на какую-то секунду исчезает, чем-то неумолимо стукая и грохоча. Стараясь протиснуть ЭТО за собой сквозь дверь.
Прогибается внутрь полубоком, широко переставляя через порог голенастые худые ноги - я вижу расползающуюся стрелку в чулках, которую, возможно, видит и она сама, только виду не подает, - перегнувшись обратно в коридор, втягивает за собой, бряцая спутанными проводами и трубками, распяленную этажерку с подвешенными на крючках еще полными прозрачными целлофановыми мешочками. Загребает ею по полу, бесцеремонно шаркая и скребя.
У нее черные вороньи глаза с фиолетовым отливом и вьющиеся жесткие волосы, как у цыганки. Вороноглазая появляется в палате нечасто, каждый раз с выражением занятой торопливости разбивая затаившуюся тишину цокотом и звоном своих каблуков. Я учусь различать ее походку заранее - нервный дробный перестук с припаданием на каждом втором шаге, - но сестру неслышно ни в коридоре, ни на подходе к нашим дверям. Только внутри серой палаты каждое ее движение бьется и разлетается осколками, усыпая отрывистыми звуками пахнущий хлоркой пятнистый пол. Наша тишина не любит звуков. Каждый отголосок, случайно просочившийся сквозь дверь, решетки вентиляции, оконные прорехи и рассыхающиеся щели под плинтусом, она ловит капканом, дробит и ожесточенно грызет, разламывая его на отдельные игольчатые осколки, отскакивающие от стен. Маленькие боятся тишину, плаксиво съеживаясь и всхлипывая на своих кроватях, пытаясь каждый забиться в свой угол, но углов все равно никогда не хватает, да и кто же не знает, что на самом деле живет в самих углах?..
Треугольное завышенное лицо смотрит на меня сквозь и в упор одновременно, пока руки что-то делают в привычных движениях и комбинациях. Она кажется сосредоточенной, но сосредоточенность эта не уходит в ладони, балансируя где-то на грани - пальцы вороноглазой похожи на тонкие ветки, перебираемые февральским ветром. Беспорядочно. Безраздельно.
Бессмысленно.
Ее сосредоточенность концентрируется отдельно на кончиках вздыбленных заламинированных ногтей и острых шариках скул, утягивая в себя, по ниточкам за концы нервов.
Хладнокровно.
И хочется вырваться, но приходится терпеть: внутренний пожар - тягучее гнилое торфянниковое тление - начинает пробираться глубже, цепляясь крючковатыми ворсинами за мышцы, заставляя сжиматься и вздрагивать. Буровато-зелено-голубые в синеве мшистые стены вокруг начинают идти морщинами, складками и гулкой рябью, и в какой-то момент мне кажется, будто я на самом деле вижу клацнувшую пасть за плечом сестры, и, кажется, пытаюсь отпрянуть назад, хотя бояться нечего.
"Нет, не надо. Все хорошо, она меня не мучает", - шепчу одними губами, сглатывая спасительные слова в гортань. "Не боюсь".
Вороноглазая оборачивается на меня странно и исподлобья, удивленно гадая, что же именно со мной произошло, потом нерешительно, в каком-то нелепом скупом движении, тянет руку, чтобы потрепать меня по голове, но передумывает и снова уходит. Звеня кольчугой сережек, каблуками и кольцами волос, налаченными до тугой блестячности.
Уже только в коридоре я слышу ее торопливые отдаляющиеся шаги - деловитая безразличная походка с выдающим ее плоскостопие припаданиями и наклонами вперед.
...Ночная тишина, как страж, снова бессонно бдит в углу, прикрыв полуарками веки: из-под многослойного подола растрепанными клочками торчат перья, пух и забившаяся пыль, делающая ее почти седой в некоторых местах. Черная вдова тяжело нахохлилась, осев на пол - одновременно и сжимаясь, и заполняя собой пространство, распухая, разбухая и надуваясь, как большой сваленный шар тугой пряжи. Ее дыхание колышет приподнятые комья черного пуха на груди, запутываясь в волосках и перьях, и волнами докатывается до каждой из четырех стен палаты, отскакивая назад, туда и обратно, и так снова, смешиваясь и перепутываясь друг с другом, вибрируя, и все в темноте кажется пронизанным насквозь еле слышным зудящим гулом, который успокаивает.
Я лежу, вслушиваясь в полумрак, и почти так же растворяюсь в нем, медленно рассеиваясь по сторонам. Темные нитки тянутся от кончиков пальцев, сливаясь с ними продолжением белого и черного, постепенно тая и убегая в пространстве все дальше и дальше, пока не начинает бледнеть и исчезать.
И слышу предупреждающий рык из дальнего угла. Тишина вздрагивает во сне, наставительно и рассерженно клокоча и царапаясь хрипящими звуками в гортани, и я отдергиваю нити назад, собираясь воедино вновь.
Я люблю тишину и не боюсь ее звуков - ее чавканья тапочек по паркету, перемежаемого хрипящим шарканьем, свиста ветра в щели оконных рам, гула и заплесневшего пыльного дыхания вентиляционного окна, разинувшего над нашими головами пунктирную зубчатую пасть. Оно похоже на голову удава. Мне нравится думать, что весь дом, каждая его стена и перекрытие пронизаны такими вьющимися трубами насквозь, переплетаясь внутри бетонных оснований и балок, между панелями и залитым бетоном пола, укрытого линолеумом. Каждая голова змеи любознательна и видит комнаты - все помещения, коридоры и умывальники в оплесневших душевых, а никто не знает о существовании удава как такового, продолжая его беспечно не замечать. По ночам, после отбоя, я вслушиваюсь в темноту, разбирая среди нее томное перекатывающееся дыхание под потолком, сонливые вздохи, ворочанья и шелест осыпающихся слоев пыли и штукатурки с дальней стены. Змеи переговариваются между собой, пришепетывая языками, и я жадно вслушиваюсь в этот диалог, радуясь и немного сожалея, что пока не могу разобрать удавий язык, говорящий о вечном. Дом всхлипывает и стонет по ночам, кто-то вздрагивает и приглушенно замирает в темноте в палате, а я испуганно пересчитываю по пальцам дыхания, ловя и наматывая каждое из них под холодной жесткой подушкой.
Ночь - это время тишины, самой глубокой и самой беспросветной, тишины, которая наполнена звуками, которых не знаешь где искать и шепотом, который не знаешь, о чем говорит.
С наступлением утра же тишина, неуклюже переваливаясь, как шатающаяся болванка, забирается в двустворчатую стенку шкафа, занимающего почти всю внешнюю стену у двери. Старая ореховая комбинация из рассохшихся клеенчатых панелей - с хлопающими магнитными дверцами, кучей выдвижных заедающих ящиков и перекошенными бывшими антресолями, закрывающими дальней фанерной стенкой дырку в настоящем домовом перекрытии. Я здесь старше и выше всех, я знаю - уже давно, - что там, наверху, только пыльные рассохшиеся доски, бетонная пыль и осыпающаяся штукатурка вперемешку с кирпичными скорлупами. Из обваливающегося угла над ними торчат покривленные трубы и обшарпанные деревянные балки потолка в грязно-желтых гнездах утеплителя и стекловаты.
Здание уходит источниками в землю, переплетаясь там с кусками глины, песка и перегноем, цепляясь в них фундаментом, водопроводами и изоляцией, а крышами сливается с заломанными, прямыми и острыми, как зубья, пики и железные пруты, сосновыми вершинами, почти срастясь с ними. Вместо антенн и проводов из крыши торчат покореженные ветки и листы ороговевшего металла, а остов почернел, обуглился, слился с копотью, гарью и угольным налетом, тлея под коркой льда и хилого дырявого снега, и тлеет так уже давно, в болотных мушках и серокуром дыме.
Дым расходится стопками от болот - тянется из-под земли, струйками, смешиваясь в воздухе, даже зимой, превращая округу в сплошное серое, топкое, чмокающее мутное пятно, разрастается ниточками, неподвижно укладываясь, и смыть его не под силу никакому ветру, да и самого ветра здесь нет. Обыкновенно нет. А сегодня оборвал свет.
...Резиновый желудок грелки почти холодный. Он соприкасается с моим собственным, без рубашки, непосредственно с кожей, отдавая тепло, которого у него самого практически не осталось.
Саможертвенность.
Провожу по нему пальцем на ощупь, комкая застревающую сверху ткань пижамы, - остывающая, щекочущая нос резина жалостливо скрипит под моими прикосновениями. Редеющий предутренний сумрак забивается в глаза, однотонный и темный, как ворсистый мягкий бархат, в щеку упирается слежавшийся угол подушки и торчащие нитки незаделанного шва - края пледа перекручиваются, комкаются и путаются в слишком тесном грубом чехле, вытягиваясь наружу; дырка пахнет слежавшейся шерстью, пылью и хлоркой, а где-то внутри еще искрятся разбегающиеся теплые шарики, трутся до горячности и тугой щекотки, пружинками цепляясь к рыхлым ворсинкам.
Теплота жмется внутри, как рассвет жмется в небе, - скукоживаясь, сборясь и рябя складками, просачиваясь по крупицам наружу, из-за пелены жижевато-жидких студенистых облаков. Небо похоже на порванную мокрую бумагу и комки газетных листов с пожелтевшими статьями. И пролитыми поверх синюшными фиолетовыми чернилами...