Что вижу, твой взгляд или трепет церковной свечи?
Ты словно отвыкла от света и стала бледней,
Так ляг дорогая со мною, прижмись, помолчи,
А я расскажу тебе сказку ночных фонарей.

«Кукольный мастер»

Где змеем лукавым в ночи изогнулся Изар,
Где месяц янтарный над липами гордо навис,
Там бьётся на улицах диких, медовый пожар,
Волнами, вздымаясь под небо и падая вниз.

И только украдкой взглянув за горящий подол,
Ты вместо костров обнаружишь старинную тишь,
Где звёзды, как яблоки падают с неба на стол,
И кошки мурлычут в тени терракотовых крыш.

Аптеки, трактиры и вывески душных пивных,
Железные рыбы и порванный медный башмак.
А где-то во мгле от шестов оторвавшись стальных,
Игрушечный карлик, оскалившись, скрылся во мрак.

Вот крендель медовый дымится в лучах фонарей
И в окнах, как будто тревожится кремовый свет,
Здесь пекарю, что-то не спится и ночь всё темней,
Когда он мечтает о юности прожитых лет.

Чуть дальше, в лачуге, забившись в угрюмый туман,
Живёт вечно пьяный, когда-то влюблённый портной,
Он пьёт чёрный кофе и курит турецкий кальян,
И тут же глотает микстуры одну за другой.

А вот и жар-птица пылающим машет крылом,
Здесь, кажется, кукольный мастер живёт, неспроста
Горит каждый вечер фонарик за мутным стеклом,
И робко в окно любопытная смотрит звезда.

Он истинный гений, в глазах его скрыта печаль,
И куклы его - безупречные ангелы снов,
С их кожей сравню я лишь только цветущий миндаль,
Что бережно схвачен туманами крымских садов.

Но в обморок тёмный упало вдруг пламя витрин,
И лампочка нервная, вздрогнув, забилась в углях
И вот этот кукольный мастер выходит один,
В рубашке, вельветовых брюках и жёлтых туфлях.

Он смело пройдет по холодным камням мостовой,
Под розой вплетённой в железо фонарного лба,
И древний монах чуть дрожащий и еле живой,
Ему улыбнётся с залитого светом герба.

И месяц пред ним обернётся сияньем свечи,
И бронзовый рыцарь предстанет ему, как паяц,
И выйдет наш мастер – дитя затонувшей ночи,
Сквозь кудри душистой сирени на Odeons Platz.

А там, под мохнатым огнём электрических шей,
На площади старой устав от легенд и молвы,
К сырому граниту прижавшись, всем телом, плотней
Так царственно дремлют под небом могучие львы.

Но кажется, воздух сиренью, как серой пропах,
И будто не мастер, а дьявол в лиловом дыму,
С глазами безумца, в рубашке и жёлтых туфлях,
Как пламенный рыцарь на спину взлетел одному.

Я знаю, фонарным столбам не понять слово страх,
Но всё же на миг прекратило их мерный напев
Виденье, мелькнувшее в их виноградных глазах,
Что вдруг покачнулся под мастером мраморный лев.

Взревели каркасов железные рёбра и ночь,
Как бабочка вздрогнула в пламени жёлтых гербер,
И месяц от пота сверкающий ринулся прочь,
Когда, затрещав, раскололся гранитный барьер.

И крикнув над площадью грозно и дико «lauf los!»
И твердую гриву сжимая в горячих руках,
Помчался по улицам узким меж рыжих стрекоз,
Заносчивый всадник в рубашке и жёлтых туфлях.

От грохота каменных лап просыпались дома,
В их сотах пчелиных включался искусственный свет
И хрипло, еще не очнувшись от теплого сна
Весенние грозы бранил в них людской силуэт.

А всадник всё мчался и только во тьме у ворот,
( Наверное, где-то на дремлющем Sendlinger Tor)
У старой витрины, проделав крутой оборот,
Взлетел из туманного сумрака в тёмный простор.

Над сетью рыбацкой, бульваров, садов, площадей,
В натянутом небе, зелёном, как старая медь
Он стал подниматься, туда, где не знают людей,
В те дали, куда даже птицы не смеют лететь.

И там, в изумрудном Эдеме ночного царя,
Он звёзды цветущие будет в полёте срывать,
Затем, что бы полуотцовской любовью горя,
Их утром в венки для изнеженных кукол собрать.

И будет до одури сладостным этот полёт,
И ночь будет нежной пока на стальные весы,
Холодного утра разбитый гранат не падет
И в синей траве не проснутся пурпурные псы.

Эпилог

Ты вдруг улыбнулась, и стало, как будто светлей.
Смотри, я вошел в твою комнату в жёлтых туфлях,
А значит, сегодня напившись вином фонарей,
Мы будем с тобою летать в поднебесных садах.