Erby

Аким  осторожно  вышел в  сени, тяжело  вздохнул  и  сел на  скрипучее  деревянное  крыльцо. Только  начинало  светать. Предрассветную  тишину  нарушал  лишь  ласковый  шорох  весеннего  дождя. Воздух был наполнен  сырой  прохладой  и  пряным ароматом прошлогодней  травы. Туман окутал лес в  белесый  саван, а над  рекой, почти  освободившейся от оков  льда, серебрился пар. Небо  еще  темное, мутное, покрытое хмурыми  тучами, казалось,  придавливало все живое  к  земле.

Аким  закурил  и  снова  тяжко  вздохнул:

- Ути-уть, старость – не  радость, не  зря  люди  говорят. Как  кости-то к  дождю  разболелись. Это ж  надо! Ути-уть. Зато как приятно шумит! Вот, будто  вчера  мальчонкой  бегал  с  отцом  на  поле да  за  подол  матери  прятался, а  жизнь  прошла. Прошла  и  не  спросила. Ути-уть. Да  только  не  старость пужает, а  одиночество. Дети-то поразъехались. Им  таперича  в  деревне, вишь, скучно  стало, им  в  город  хочется. Раньше, бывало,  идешь, так  везде  парни  с  девками, стариков  и  не  видно, а  нынче  одни  старики. Беда. Ути-уть. Старухам  и  поучать-то  некого. А  что  уж  нам? Сиди  себе  на  завалинке, да  былые  годы  вспоминай. А  ведь  всю  жизнь  только  и  делал, что  работал, чтоб  семью  прокормить, где  там  о  себе  подумать, некогда! А  дети-то  поразъехались! Вот  тебе  и  жизнь.

Старик  громко  крякнул  и  пустил  в  воздух  дымок. Из  дома  потянуло  приятным  запахом  дрожжевого  теста, что  еще  с  вечера  старуха  поставила  возле  печи.

-                       Аким, иди  в  дом. Опять  сидишь  на  крыльце? И  что  с  тобой  делается. Все  думаешь. Иди,  помоги  с  водой-то, сама  не  справлюсь.

Аким  зло  сплюнул  на  землю, и, будто  опомнившись, что  сегодня  нельзя  плевать, проворчал:

- Вот  злыдня. И  чего  ей  не  спиться. Вечно мне  мешает, - и  уже  громко  проговорил, - Иду, Настена, иду.

На  самом  деле, Аким  любил  свою  Настену, да  и  как  не  любить, уже  пятьдесят  лет  как  вместе. Только  вот  не  хотелось  снова  услышать  тот  же  самый  вопрос, который  Настена, поджав  губы, задает  каждый  праздник, точно  он  знает  ответ. Все  она  сама  может, и  воду  принести, и  с  тазом  справиться, а  на  душе  кошки  скребут. Да  и  сам  Аким  не  оттого  ли  сегодня  в  такую  рань  поднялся?

Аким  улыбнулся  беззубым  ртом  и  вошел  в  избу. Настена  хлопотала  возле  печи. Она  тихо  перекрестилась и ласково посмотрела на мужа. 

-                       Нынче ведь яйца  и  кулич  святить пойдем. Службу отстоим.

-                       Эх, ты, куда уж  тебе  с  твоими  больными  ногами  службу стоять!

-                       Авось, Боженька, поможет, да  и  выстою.

-                       Ну, да  ладно. Сегодня, Настена, ко  мне  Тимофей  придет, ты  уж, дружочек, состряпай нам  на  стол, водочку  поставь. Поговорим  о  наболевшем.

-                       Нет, Аким, до воскресного  утра  ничегошеньки  ты  не  получишь.

-                       Совсем  на  старости  лет взбеленилась. Сама  голодает, и  мне,  старику,  есть  не  дает. Ути-уть. Вот  так  жизнь.

-                       Ты  не  плачься, Аким. Сегодня  пасху  сготовлю, как  ты  любишь.

Аким  перекрестился  перед  образами  и  сел  на  стул. Настена  оглянулась на  него, и  только  теперь  в  отблесках  рассвета, проникающих  сквозь  стекло, увидела, какой же  он  древний  старик: старость  жестоко  изрезала  его  лицо  глубокими  морщинами, глаза  поблекли, только  теплился  в  них  добрый  внутренний  огонек, торчали  в  разные  стороны  редкие  седые  волосы, а  ведь  какой  красавец  был. А  Аким, уставясь  в  пол  думал  о  чем-то  своем.

-                       Акимушка, - прошептала Настена, делая  вид, что  то, что  она  сейчас  скажет  ее  совсем  не  волнует, - Как  ты  думаешь, детки-то  приедут?

Как  хотел  Аким  избежать  этого  разговора, как  болела  его  душа. Он  закряхтел, встал  и  стал  что-то  искать.

-                       Настена, а  куда  ты  мою  клюку  поставила?

-                       Не  брала я твоей клюки! Как всегда стоит за печкой!

-                       Да, ути-уть, за печкой. Совсем ужо памяти нет!

-                       А и хорошо, Аким, и  хорошо, что нет, и  не  надо, чтоб не  знать, что  на  старости  лет  твои  собственные  дети  о  тебе  и  не  вспомнят, - скороговоркой  пролепетала Настена и плотно сжала губы, чтобы не  расплакаться.

-                       Ты, Настена, не  реви. Мало  ли  что  у  них  там. Свои  заботы, нынче  у  всех  заботы. Не  маленькие, чтоб  за  твою  юбку-то  держаться. Ути-уть. И  хватит  мне душу  мотать, ути-уть, дай хоть  старость спокойно  дожить. Ути-уть. Вот  и  жизнь! – и чем  сильнее  болела  его  душа, тем  чаще  и  громче  повторял  он  свое «ути-уть».

Аким  шумно  встал  и  вышел  во  двор. Солнце  уже  поднялось  высоко  в небо  над полем. Запели  птицы. Аким  вдохнул  сырой  утренний  воздух, почесал  лысую  макушку  и оперся  о  забор. Где-то  на  другой  окраине  деревни  прокукарекал  петух. Аким  посмотрел на  небо, прищурился  и  забормотал  себе  под  нос. Он  открыл  калитку, на  широкую  улицу  и  пошел  к  реке. Ноги, по-старчески,  не  слушались, заплетались, но двигался Аким  уверенно, не  позволяя  возрасту  взять  верх над  своей  душой. Наконец, он достиг  высокого  обрыва, на  котором  одиноко  росла  сосна. Здесь  он  впервые  вырезал  младшему  сыну  рогатку, отсюда  учил  прыгать в  тихие  воды  реки старшего  Алешку, здесь  выпивал  с  мужиками  после  тяжкого  рабочего  дня.

-                       Завтра  Пасха, еще  одна  светлая  Пасха. А  я, Господи, ни  о чем  не  жалею. Я  свой  долг  выполнил: детей  на  ноги  поставил, честно трудился, друзей  не  предавал, а  душу  и  сердце  свое  другим  не  подставишь. Каждый  колокол  со  своей  колокольни  бьет. Главное, чтоб  бил, а  там уж  музыка  сложится. Только  Настену  жалко, извелась, шутка ли  все ж свои, родные.

Аким круто  повернулся  и  заковылял  обратно  к  дому. Вошел, Настена  уже  выложила  на  стол  крашенные  яйца.

-                       Ты куда это  столько  много  сделала, - удивился  Аким  и  тут  же  понял, какую  глупость  сказал.

-                       Может, приедут,  Акимушка, Бог, он  все  видит. Может, сжалиться, в  Пасху  надоумит  приехать.

Тут  в  дверь  постучали, и  кто-то  громко  крикнул. На  пороге  стояла  Авдотья:

-Вы  простите, что  так  рано. Ваши  детки  телеграмму  прислали, завтра  приедут!